В поисках национальной идеи французы споткнулись об иммигрантов и ислам
Жюльет Бубайя — мусульманка, и совершать намаз пять раз в день для нее норма жизни. Это не помешало ей появиться на страницах французского таблоида Parisien в мокром купальнике. Заголовок гласил: «Я горжусь своей религией и горжусь своей красотой». Еще раньше Бубайя победила в конкурсе «Мисс Пикардия 2009» и претендовала на звание «Мисс Франция 2010». Образ «интегрированной мусульманки» пришелся по вкусу прессе. Особенно всех вдохновило ее стремление служить во французской полиции.
Местные блогеры, наблюдавшие за отбором самой-самой француженки, активно обсуждали, как Бубайя будет сниматься в рекламе, если победит: «Ей же ни сосиску не съесть, ни шампанского не выпить». Зря переживали: на конкурсе самых красивых женщин Франции мусульманке не удалось войти даже в десятку. Победила, правда, девушка с арабским именем Малика. Но это был предел толерантности, на который оказались способны французы. Малика Менар потом не уставала повторять, что является стопроцентной француженкой, просто родители такое имя дали. Считать мусульман (их в 65-миллионной Франции около 5 млн) своими готовы далеко не все французы.
История пикардийской королевы красоты — одно из свидетельств кризиса идентичности, который переживают французы. Президент Николя Саркози решил помочь соотечественникам определиться, что они за люди. И поручил провести ребрендинг национальной идеи Эрику Бессону — министру по делам иммиграции, интеграции и национальной идентичности. Тот подошел к делу обстоятельно: устроил всенародные дебаты, организовав более 400 сессий в мэриях, кинотеатрах и библиотеках. К четвергу высказанные гражданами соображения должны быть переработаны и представлены в виде выводов, которые обнародует сам министр.
На созданном Бессоном сайте обсуждается все: от кулинарии до обязательного исполнения «Марсельезы» на утренних линейках в школе. Но доминирует одна тема — иммигранты, прежде всего из мусульманских стран. Главные вопросы: как интегрировать их во французское общество, что из их культурного наследия можно импортировать во Францию и надо ли сдавать тесты и подписывать иммиграционные контракты тем, кто остается на ПМЖ. На сайте кипели страсти: 10 000 из 50 000 сообщений пришлось стереть. Бессон заявил, что они были не пригодны для публикации.
Идея дебатов с самого начала была спорной, и Бессону постоянно приходилось оправдываться. В основном его критиковали как раз за то, что все свелось к обсуждению ислама и мусульман. Более 40 000 французов подписали петицию с требованием прекратить дебаты, потому что они — трибуна для расистов. Противники нашлись даже в самом правительстве. Верховный комиссар по делам молодежи и бедности Мартен Ирш заявил, что проблем с идентичностью у французов нет и что все это на 100% политическая затея.
Критики французских властей знают, в чем ее смысл. На президентских выборах 2007 года Саркози удалось привлечь значительную часть электората крайне правого «Национального фронта», объясняет президент брюссельского Центра европейской политики Антонио Миссироли. Эти люди верили, что новый лидер начнет жестко решать проблемы иммиграции, но их надежды не оправдались. К прошлому маю уровень доверия к президенту упал до 32 с 63%, которые были у него после выборов. А на март, напоминает Миссироли, во Франции намечены региональные выборы. Он уверен: этими дебатами Саркози решил немного взбодрить крайне правых. Но, похоже, затея провалилась: рейтинг так и не вырос.
Представитель президентской партии «Союз за народное движение», сын бывшего президента Луи Жискар д’Эстен утверждает, что между дебатами и выборами нет никакой связи. «Да у нас каждый год выборы. В следующем, например, будут окружные. Никак это не связано», — заявил он Newsweek. Сам Саркози сказал, что не намерен прекращать «благородные» дебаты из-за критики, ведь на них обсуждаются реальные проблемы общества. «Я что, по-вашему, выдумываю геттоизацию городских кварталов?» — возмущается он.
В широкую дискуссию о национальной идентичности вплелась и конкретная законодательная инициатива — о запрете ношения паранджи на всей территории Франции. Саркози еще прошлым летом заявил, что этот элемент одежды, закрывающий лицо мусульманской женщины, во Франции не приветствуется. Возглавивший специальную парламентскую комиссию коммунист Андре Жерен задал тон дискуссии, сказав, что в парандже есть «что-то варварское».
МВД Франции насчитало в стране всего 1900 женщин, носящих паранджу, но охота на этот «редкий вид» все равно была объявлена. 8 января во французский парламент внесли законопроект, запрещающий появляться на публике в наряде или аксессуаре, скрывающем лицо. Штраф за нарушение закона составит €750.
Луи д’Эстен сомневается, что закон будет принят до мартовских выборов, но идею поддерживает: «Как можно с человеком разговаривать, если не видно выражения лица!» Коран не обязывает женщину заматываться с ног до головы, отмечает депутат. Он, впрочем, признается, что новый закон может войти в противоречие с конституционными правами граждан. В таком случае, по его словам, правым придется доказывать, что паранджа — источник опасности для общественного порядка. Эту нетривиальную мысль д’Эстен объясняет так: «Мало ли кто может надеть паранджу и пойти грабить банк». Паранджа — не единственный предмет одежды, который возмущает французских патриотов. Госсекретарь по делам семьи Надин Морано предложила молодым мусульманам перестать носить бейсболки задом наперед.
«Фактор паранджи» не мог не повлиять на конструктивность дебатов. Это пример того, как дискуссия не должна вестись, говорит эксперт по иммиграции из Университета Манчестера Нуно Феррейра. По его мнению, дебаты носили характер «демагогический и безответственный», так как многие из участников ставили знак равенства между иммиграцией и разнообразными бедами общества.
Это неверное обобщение, считает он, «такие явления, как преступность и недостаток социальной интеграции, не имеют национальности» и касаются лишь отдельных категорий иммигрантов. Другие категории даже больше интегрированы, чем сами французы, уверен эксперт.
Ишам Энакири прожил во Франции всю жизнь: его родители иммигрировали из Марокко еще в 1970-х. «Когда я езжу в Марокко, меня называют французиком», — говорит Ишам. Он считает, что дебаты придумали для того, чтобы отвлечь внимание граждан от реальных проблем, таких как дефицит бюджета и безработица.
Его мысль подтверждают данные социологов. «Когда французов спрашивают, что их беспокоит в жизни, то на первом месте стоят зарплата, условия жизни и т. д. Об иммигрантах вспоминают в последнюю очередь», — сообщает Амандин Регамэ, научный сотрудник французской Высшей школы социальных наук. И не вспоминали бы вообще, добавляет она, если бы правительство не преподносило этот вопрос как проблему.
Но проблемы все-таки есть. И о них говорят сами иммигранты. Аник Кайетес, приехавшая из Руанды 15 лет назад, считает французов очень доброжелательными. С ними, к примеру, ничего не стоит завести разговор в кафе. Но государственная система, по словам Кайетес, не столь благожелательна. Она изучала политологию в Сорбонне, а потом долго и безуспешно отправляла свое резюме в разные компании — отделы кадров ее просто игнорировали.
Она полагает, что работодателям не нравилось ее имя и что они хотели бы вместо нее «кого-нибудь побелее»: «Я ведь подаю заявки только на те вакансии, на которые у меня явно достаточно квалификации». Эта история не сильно удивляет Хьюго Брэди, эксперта Центра европейской реформы: «Они боятся неизвестности. Считают, что иностранец может отказаться работать по французским правилам».
Кристоф Руку, руководитель французской национальной службы по взаимоотношениям с исламом, уверен: таких проблем было бы меньше, если бы представители разных общин общались друг с другом с детства. Существование иммигрантских гетто — продукта социальной политики прежних правительств — этому не способствует. «Важно не “Марсельезу” петь по утрам, а организовывать культурные мероприятия для детей со всех районов — вот тогда начнется настоящая интеграция», — говорит Руку.
Луи Жискар д’Эстен с сожалением вспоминает о другой площадке для интеграции, от которой Франция отказалась в 1996 году, отменив обязательную военную службу. «Очень зря, в течение года люди выучивали “Марсельезу” и многое узнавали о культурах друг друга», — рассказывает он. Миссироли из Центра европейской политики выступает против экскурсов в прошлое: «Все твердят о том, каким был француз 1950 года, а надо думать о том, каким будет француз 2050 года — тогда и дебаты бы сдвинулись с мертвой точки».
О том, каким будет француз и вообще западный европеец в 2050 году, можно судить по соседней Бельгии. Самым частым именем, которое давали новорожденным в Брюсселе и Антверпене в прошлом году, стало имя Мохаммед. «Так давайте сделаем так, чтобы через 20 лет, когда Мохаммеды подрастут, они чувствовали себя в Европе хорошо», — призывает вице-президент Международного европейского движения Шарль-Фердинанд Нотомб.
Но пока ситуация складывается не в пользу Мохаммедов. Европейские политики думают не о том, как их интегрировать, а скорее о том, как оградить свои страны от их наплыва. Немецкие власти уже разрабатывают «контракт об интеграции», который придется подписывать всем, кто претендует на проживание и работу в Германии. Для этого им придется признать равенство полов, свободу слова, а также подучить немецкий язык.
А в Великобритании еще в 2005 году ввели тест на знание местных обычаев. Среди вопросов встречается, например, такой: «Что делать, если вы разлили кружку пива незнакомца в баре?» Варианты ответов: «купить пострадавшему еще одну кружку», «посушить его мокрую кофту с помощью своей сухой кофты» или «приготовиться к драке на парковке».
Тесты и иммиграционные контракты, похоже, станут реальностью для миллионов Мохаммедов гораздо раньше 2050 года. Еще им нужно привыкнуть не обижаться на разговоры о своей вере, говорит Андреас Тирез из брюссельского центра «Либералес». Это достойная цена за право сохранять свою религию вдалеке от исторической родины, уверен он.
Его мысль подтверждают данные социологов. «Когда французов спрашивают, что их беспокоит в жизни, то на первом месте стоят зарплата, условия жизни и т. д. Об иммигрантах вспоминают в последнюю очередь», — сообщает Амандин Регамэ, научный сотрудник французской Высшей школы социальных наук. И не вспоминали бы вообще, добавляет она, если бы правительство не преподносило этот вопрос как проблему.
Но проблемы все-таки есть. И о них говорят сами иммигранты. Аник Кайетес, приехавшая из Руанды 15 лет назад, считает французов очень доброжелательными. С ними, к примеру, ничего не стоит завести разговор в кафе. Но государственная система, по словам Кайетес, не столь благожелательна. Она изучала политологию в Сорбонне, а потом долго и безуспешно отправляла свое резюме в разные компании — отделы кадров ее просто игнорировали.
Она полагает, что работодателям не нравилось ее имя и что они хотели бы вместо нее «кого-нибудь побелее»: «Я ведь подаю заявки только на те вакансии, на которые у меня явно достаточно квалификации». Эта история не сильно удивляет Хьюго Брэди, эксперта Центра европейской реформы: «Они боятся неизвестности. Считают, что иностранец может отказаться работать по французским правилам».
Кристоф Руку, руководитель французской национальной службы по взаимоотношениям с исламом, уверен: таких проблем было бы меньше, если бы представители разных общин общались друг с другом с детства. Существование иммигрантских гетто — продукта социальной политики прежних правительств — этому не способствует. «Важно не “Марсельезу” петь по утрам, а организовывать культурные мероприятия для детей со всех районов — вот тогда начнется настоящая интеграция», — говорит Руку.
Луи Жискар д’Эстен с сожалением вспоминает о другой площадке для интеграции, от которой Франция отказалась в 1996 году, отменив обязательную военную службу. «Очень зря, в течение года люди выучивали “Марсельезу” и многое узнавали о культурах друг друга», — рассказывает он. Миссироли из Центра европейской политики выступает против экскурсов в прошлое: «Все твердят о том, каким был француз 1950 года, а надо думать о том, каким будет француз 2050 года — тогда и дебаты бы сдвинулись с мертвой точки».
О том, каким будет француз и вообще западный европеец в 2050 году, можно судить по соседней Бельгии. Самым частым именем, которое давали новорожденным в Брюсселе и Антверпене в прошлом году, стало имя Мохаммед. «Так давайте сделаем так, чтобы через 20 лет, когда Мохаммеды подрастут, они чувствовали себя в Европе хорошо», — призывает вице-президент Международного европейского движения Шарль-Фердинанд Нотомб.
Но пока ситуация складывается не в пользу Мохаммедов. Европейские политики думают не о том, как их интегрировать, а скорее о том, как оградить свои страны от их наплыва. Немецкие власти уже разрабатывают «контракт об интеграции», который придется подписывать всем, кто претендует на проживание и работу в Германии. Для этого им придется признать равенство полов, свободу слова, а также подучить немецкий язык.
А в Великобритании еще в 2005 году ввели тест на знание местных обычаев. Среди вопросов встречается, например, такой: «Что делать, если вы разлили кружку пива незнакомца в баре?» Варианты ответов: «купить пострадавшему еще одну кружку», «посушить его мокрую кофту с помощью своей сухой кофты» или «приготовиться к драке на парковке».
Тесты и иммиграционные контракты, похоже, станут реальностью для миллионов Мохаммедов гораздо раньше 2050 года. Еще им нужно привыкнуть не обижаться на разговоры о своей вере, говорит Андреас Тирез из брюссельского центра «Либералес». Это достойная цена за право сохранять свою религию вдалеке от исторической родины, уверен он.