Хотя Дэвид Линч делает фильмы, которые полны мистики, и многим кажется мизантропом, в жизни он необычайно обаятелен. Не строит из себя великого гения, как некоторые другие известные режиссеры. Отвечает на вопросы легко и остроумно. Впрочем, таким, наверное, и должен быть режиссер, чьи фильмы кажутся некоторым переусложненными, но чья любимая группа — Rammstein. Обозреватель «Русского Newsweek» Юрий Гладильщиков поговорил с Дэвидом Линчем перед европейской премьерой «Внутренней империи».
Из чего выросла «Внутренняя империя»?
Я вдруг понял, что хочу сделать картину с самой маленькой, насколько только возможно, съемочной группой. Картину без яркого света — потому у меня в штате почти не было осветителей. Не-ве-ро-ят-но замедленную по ритму. При этом большую по метражу, кажущуюся тяжелой. И напоминающую в целом ночной кошмар. Совместить и осуществить все эти вроде бы не вполне совместимые задачи помогло то, что я снимал фильм маленькой цифровой камерой. Снимал сам — взял на себя функцию оператора. Думаю, что буду теперь снимать только цифровой камерой. Не нужны больше тонны съемочного и звукозаписывающего оборудования, которые на съемках только отвлекают, постоянно требуя к себе внимания. Маленькая цифровая камера поначалу смущала актеров. Вероятно, они втайне думали: может, этот фильм делается не всерьез? Но очень быстро они ощутили все прелести такой камеры. Я бы сказал так: она гораздо доброжелательнее по отношению к актерам. Она очень деликатна.

Вы сказали про ночной кошмар. Ваши фильмы часто напоминают сны. Может, и их сюжеты вы находите во снах?

Нет, едва ли я когда-то черпал идеи из снов. Тут другая связь: я считаю, что язык кинематографа действительно уникален, и его уникальность как раз в том, что он передает ощущение сна. Если удалось уловить в фильме это ощущение, то можно быть уверенным, что он получился.

В ваших фильмах всегда есть тайна. Вы любите тайны сами по себе или же вам нравится с их помощью раззадоривать зрителей, чтобы те потом ходили и годами мучились классическим вопросом: «Кто убил Лору Палмер»?

Я считаю, что детективность, загадки — не просто часть этого мира, но одна из его движущих сил. Человек не заинтересуется другим человеком, да и просто каким бы то ни было делом, если они его не заинтригуют, если он не усмотрит в них тайну, которую ему захочется разгадать. Тайна иногда провоцирует человека на такой грубый акт, как вторжение в чужую жизнь. Ну да, это не всегда хорошо. Но без тайн мы бы, наверное, просто сидели и глазели по сторонам. Или сидели и смотрели скучное неинтригующее кино. Еще одной движущей силой я считаю абсурд. Другое дело, что я люблю соединять в своих фильмах разные жанры. Собственно, тут я следую за жизнью. Каждый наш день — соединение самых разных жанров. По утрам это, как правило, хоррор (смеется), в час дня, во время ланча, — мюзикл, в четыре тридцать — лав-стори. Ну а все рабочее время — это, понятно, трагикомедия пополам с жанром нуар.
Когда героиня проваливается в иное измерение, она оказывается в польской Лодзи. Почему именно там?
Я оказался в Лодзи на кинофестивале, посвященном операторскому искусству, зимой, и был совершенно заворожен снегом, ночным небом, неясным светом, отражавшимся в облаках, архитектурой, удивительно прозрачным воздухом. Этот город породил во мне совершенно конкретные чувства — у меня бывает такое с городами. Хотя его улицы и выглядят в фильме холодными и пустынными, а сам он может произвести на кого-то впечатление параллельного мира, для меня это город любви.

Не значит ли это, что вы вслед за некоторыми другими кинодеятелями стремитесь убежать из Голливуда, считая его местом проклятым?

Вовсе нет. Как у всякого человека, у меня есть места, где я чувствую себя свободно и комфортно. И хотя мои фильмы теперь почти не связаны с Голливудом («Внутреннюю империю» финансировали французы. — Newsweek), именно Голливуд — то место, где я ощущаю себя естественно.

Вы умышленно запутываете сюжеты своих картин? Или просто не любите скучные правильные повествования?

Нет, почему? Я люблю внятные истории, чему примером мой недавний фильм «Простая история» (совсем не похожий на фирменные линчевские: в нем старик едет к брату через пол-Америки на маленьком тракторе-тихоходе. — Newsweek). Но я люблю истории, которые содержат в себе обобщения и наводят на абстрактные размышления. Все сюжеты моих фильмов именно таковы. Но, возможно, «Внутренняя империя» чуть более абстрактная картина, чем предыдущие.

Ходит легенда, что на пресс-конференции после премьеры «Внутренней империи» на Венецианском кинофестивале кто-то задал вам вопрос, какой авторам вообще-то задавать неприлично: «О чем ваш фильм?» А вы будто бы ответили: «А я и сам не знаю».

Меня, вероятно, не так интерпретировали. Я не мог так ответить. Я-то точно знаю, о чем эта картина. Знаю в точности. Знаю значение каждого эпизода, каждой детали. Но я, о чем не раз говорил, не чувствую себя комфортно, когда меня просят растолковывать смыслы моих картин. Во-первых, психологические объяснения убивают тайну. Во-вторых, трактовки — это очень персональное, даже интимное дело. Случай с «Внутренней империей» особенно сложен. Как я уже сказал, эта картина более абстрактная, чем мои прежние. Вдобавок мне кажется, что она говорит со зрителем на языке кино, то есть уловила и передает ощущение сна. Так что вполне резонно, что именно «Внутренняя империя» порождает столь субъективные интерпретации. Мы ведь люди в конце концов, а значит, чем-то друг от друга пусть незначительно, но отличаемся. Каждый судит о мире, исходя из своего опыта. Я бы, может, и хотел, чтобы все полюбили «Внутреннюю империю» и понимали ее в точности, как я, но это же невозможно.

Ваши герои постоянно чем-то обеспокоены, их гнетут страхи, они пребывают в ожидании этакой ползучей контрреволюции Зла. Вы же не выглядите человеком, который находится во власти фрустраций.

Ну, вы знаете, для того чтобы изобразить страдание, не обязательно страдать самому. Надо просто очень хорошо понимать, что такое страдание.

Сейчас многие режиссеры, снимавшие авторское кино, стали делать фильмы со спецэффектами. Актеров снимают на фоне специальных экранов, позволяющих потом дорисовать любую фантастическую реальность. Вам не интересен такой опыт? В конце концов, у вас был когда-то фантастический мегафильм «Дюна».

Я очень люблю компьютер, просто привязан к нему. Это грандиозное изобретение. Обожаю флэш-анимацию. Вообще очень люблю дигитальный мир. На мой взгляд, это волшебный мир. Но я не уверен, что стану связываться сейчас с большими бюджетами и огромными съемочными группами. Они сковывают по рукам и ногам. От тебя требуют, чтобы ты работал как автомат, по знаку секундной стрелки командуя: «Мотор!» — «Снято!». К тому же в Голливуде чем дальше, тем больше боятся всего непонятного и даже слегка непроясненного. Если фильм ясен как день, но в нем есть малюсенький эпизод, допускающий двойственное толкование, продюсеры и прокатчики пугаются так, словно увидели Оборотня Боба.

Напоследок вопрос, от которого никуда не деться: откуда в вашем фильме взялись кролики – герои ситкома, который смотрит по ТВ какая-то женщина? Это что, отсылка к Льюису Кэрроллу с его кроличьей норой, через которую попадаешь в параллельный мир?

Нет-нет, Кэрролл тут ни при чем. Я просто всегда любил кроликов и почему-то решил, что они сгодятся в качестве еще одной абстрактной детали. К тому же мне хотелось дать роль Наоми Уоттс — она говорит за одного из кроликов.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *