Борис Акунин отмечает свое 50-летие выходом романа «Ф. М.». В нем Николас Фандорин, потомок Эраста Петровича, ищет рукопись Достоевского – первую версию «Преступления и наказания». Это один детектив, а другой – сочиненная «за Достоевского» рукопись, главный герой которой – сыщик Порфирий Петрович. Про «детектив в детективе» – новый этап проекта «Б. Акунин» – юбиляр Григорий Чхартишвили рассказал Леониду Парфенову.


На одной неделе – премьера фильма по «Коду да Винчи» и выход вашего двухтомника. Вы сами чем объясняете такую моду на интеллектуальный детектив в стране и в мире?


А я не считаю «Код да Винчи» интеллектуальным детективом. Родоначальник жанра интеллектуального детектива – «Имя розы» Умберто Эко. Роман, который требует от читателя некоторого усилия. А «Код да Винчи» берет единственное произведение искусства, которое известно каждому – «Мону Лизу», и все строится на этом. Вы и книги Б. Акунина в интеллектуальные детективы зачисляете?


Ну да, я к тому и клонил.


Тоже не согласен. Я ведь не строю такой «порог» или хотя бы «порожек», на котором споткнется простодушный читатель. Такую систему распознавания «свой-чужой», как в настоящем интеллектуальном детективе. Я стараюсь книжки писать так, чтобы их каждый человек мог читать. У него может оставаться ощущение, что он тут что-то «не догоняет», но зона недопонимания не может быть более десяти процентов. Лавры писателя для избранных меня—во всяком случае, в качестве Б. Акунина—не прельщают.


Мне эта разница кажется количественной, а не качественной – посложнее истории или попроще. Закон жанра: в прошлом есть какая-то загадка, я вам ее кинул, а потом мы с вами туда пойдем и узнаем тайну, как-то связанную с настоящим. Своим следованием закону жанра вы ведь пародируете «Код да Винчи»?


Конечно, пародирую. Разбрасывая по тексту всякие шарады и коды, довольно дурацкие. Вроде количества пальцев у Достоевского.


А мотив таких пародий? Вот «сейчас так носят», значит, и мне надо?


«Сейчас так носят», и меня это смешит. Новый роман—моя реакция на это массовое увлечение. У меня сначала была идея написать роман «Код Шишкина». Взять нашу «Мону Лизу», известную всем—«Утро в сосновом лесу», где мишки лазают по деревьям, и что-нибудь там накодировать.


Страшную тайну, из-за которой медведей рисовал не Шишкин, а Савицкий?


И Савицкого бы закодировал—получилось бы замечательно. Но потом решил, что мне это будет скучновато, куда продуктивнее поиграться с «Преступлением и наказанием».


А это на кого «без порожка» может быть рассчитано? На тех, кто проходил «Преступление и наказание» в 9-м классе советской школы? И с чем играетесь вы?


На самого широкого читателя. Он слышал, что Раскольников—имя-отчество не помнит—какую-то старуху за что-то убил топором. Вот и всё. А самому мне интересно, что в этом странном романе жалко не жертву, а убийцу, и мне захотелось написать детектив, где жертв много, а ни одну по-настоящему не жаль, потому что все они бяки. Еще интересно было столкнуть очень сильный, заразительный стиль Достоевского с современной речью. С разными её пластами—от аляповато-глянцевого, от которого меня с души воротит, до, допустим, наркоманского жаргона.


Вы в этом занимательном достоевоведении «для широкого читателя» что-то для себя открыли?


Не думаю, что у меня тут есть какие-нибудь открытия в области достоевоведения. Мне любопытно было силовые линии, которые я чувствую в «Преступлении и наказании», протянуть в современность. Я, например, прежде не замечал там сильного эротического заряда—такой темной, напряженной чувственности. Мне интереснее всего персонажи, которые самого Достоевского занимали во вторую и третью очередь. Не люблю Раскольникова, зеваю от Сони Мармеладовой, а вот следователь Порфирий Петрович мне безумно интересен. Достоевский про него мало сообщил, хочется больше, и Порфирий у меня главный герой. Очень интригует Свидригайлов, вкуснейший персонаж Разумихин—этакий совсем недостоевскианский солнечный персонаж, русский американец.


Но Достоевский – писатель серьезный. Это литература XIX века, ставящая главные вопросы и относящая к себе без иронии. А вы подтруниваете над Достоевским и над таким отношением к литературе. Дурацкие картинки в книжку помещаете: игра в четыре руки, Поцелуев мост…


Для меня классика жива, пока вызывает живую реакцию. Как только классика не вызывает желания спорить, шутить, пародировать её—её можно сдавать в литературный музей. Конечно, это очень индивидуально. Для меня Достоевский—писатель в высшей степени живой. А поскольку я человек литературной профессии, есть еще желание хоть как-то поиграть в то, что я—тоже немножко Достоевский. Как для скрипача поиграть на скрипке Страдивари или для чекиста пострелять из маузера Дзержинского.


А за очки господина Лебезятникова на картинке в книжке вы не одни из своих выдаете?


(Смеется). Нет, но похожи.


Вот это и есть «литература эпохи Интернета», когда на что ни кликнешь – вываливается тонна дополнительной информации, да еще с картинками-баннерами? И этот прием – оттого, что человек привык к такому «вываливанию» на него?


Отчасти да. А еще тут вопрос соотношения реальности и химеры. Для меня литература часто более настоящая штука, чем окружающая действительность. И текст в моей встроенной повести, якобы написанной Достоевским, гораздо более реалистичен, чем современная линия. Этот прием я не прячу, он выставлен наружу.


Но вал подробностей противоречит законам детектива, который требует, чтобы действие бежало. А тут, выходит, детектив уничтожается как тип повествования?


Ну как же уничтожается? У меня тут целых два детектива—«Достоевский-лайт» и современный. Поскольку двойной детектив—двойная нагрузка для финала, где по традиции жанра положено всё разжевывать и объяснять, я даже придумал особый прием: все подробности и объяснения—для тех, кто чего-то не понял или кому мало подробностей, вынес в громадное приложение к роману. Кто и так всё понял, может его не читать.


И это опять дополнительное кликанье?


Да, своего рода игра в гипертекст.


А загадка, на которую нужно ответить в Интернете, – это литературный интерактив? Мол, поиграли, читая, теперь сыграем в жизни. Это теперь будет считаться «дочитать книгу до конца»?


Давайте употребим простое русское слово «message»—в чем он здесь состоит? В игре. Я пишу чтение для досуга, мы с читателем не работаем и не учимся, мы играем. Игра особенно интересна, когда выходит за игровое поле, в данном случае—за пределы книги. Разве не занятно, когда выдумка превращается в факт, в конкретный предмет. Вот выдумал я перстень Порфирия Петровича, который то ли был, то ли нет. И вот вам, пожалуйста,—реально существующий перстень, сверкает, стоит кучу денег. Его можно посмотреть на сайте, можно выиграть, можно на палец надеть.


А что есть движитель такого сочинительства? Ну, раньше было: «не могу молчать», что еще – «и тянется рука к перу, перо – к бумаге»…


Моторчик, который внутри меня,—это боязнь двух вещей: а) соскучиться от жизни, б) что мне нечем будет заняться. Я всегда больше всего любил играть. И продолжаю это делать в уже немолодом возрасте.


Что вы понимаете под игрой? Моделирование жизни?


Да. Это когда кровь и страдания понарошку, а удовольствие и радость жизни настоящие. Принесли его домой, оказался он живой. А еще игра—это создание неких правил и постоянное их обновление. Чтобы не надоело играть. Иначе я так и писал бы, как заведенный: «Азазель-4», «Статский советник-6» и «Алмазная колесница-9». Может, читателю это и надо, но мне—нет. Скучно.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *