Опухоли кровеносной системы — одно из самых страшных онкологических заболеваний. Хирургия позволяет уничтожать отдельные опухоли, но не избавляет от первопричины — болезни крови. Лучевая терапия при раке крови, как правило, тоже малоэффективна. Поэтому основной метод лечения — химиотерапия. Это дорогие, длительные и тяжелые программы. И они тоже не гарантируют успеха. Тем не менее успехи есть. Врачи Гематологического научного центра РАМН за несколько последних лет научились полностью вылечивать некоторые виды рака крови. Они изменили существующие химиотерапевтические протоколы и создали новые программы лечения. Эти программы не дешевле и столь же тяжелы для пациентов, но они эффективнее. Директор Гематологического центра, академик РАН и РАМН Андрей Воробьев говорит, что программы дают неслыханный для онкогематологии результат: более 90% выздоровлений. Академик Воробьев рассказал Александру Бердичевскому, что нужно делать, чтобы смертельные опухоли можно было эффективно диагностировать и лечить не в одном институте, а по всей стране.
Чем страшен рак крови?
Опухоли системы крови возникают из тех клеток, которые циркулируют в крови и могут приживляться практически где угодно. Когда я начинал работать, из ста больных умирали сто, из тысячи — тысяча. Диагноз «опухоль системы крови», «лейкоз», «лимфосаркома» означал смертный приговор. В 70-е годы впервые научились лечить некоторые острые лейкозы детей. С этого момента началась новая эра в онкогематологии.
А что сейчас?
Мы в последние годы научились не просто лечить, а вылечивать некоторые, самые массовые, так называемую диффузную B-крупноклеточную лимфосаркому, Беркитт-подобную лимфосаркому и некоторые другие. Лечим не все варианты этих опухолей, но самые главные, самые массовые. Из 180 больных с некоторыми вариантами лимфосарком лимфоузлов, желудка, селезенки, миндалин выздоровели 180. Почему мы можем говорить «выздоровели»? Потому что на основании своего опыта убедились: если в течение года они рецидива не дают, то уже больше никогда этого рецидива не будет. Такой прорыв на моем веку впервые.
И чем этот метод отличается от существующих?
Комбинацией препаратов. Их восемь штук (обычный в таких случаях химиотерапевтический протокол, так называемый золотой стандарт, состоит из четырех препаратов. — Newsweek). Препараты все общеизвестные. Мы никогда не противопоставляли себя Западу — мы угробили свою медицинскую промышленность, своих препаратов нет. Поэтому, конечно, мы все покупаем [за границей]. Препараты вводятся, как правило, внутривенно, техника лечения проста. Однако на доработку и уточнение протокола в нашей клинике ушло несколько лет.
Каков процент выздоровлений?
Порядка 90–100%. Сам факт лечения может быть причиной смерти. В наших условиях этот процент ничтожен, но он всегда есть.
Лечение тяжелое?
Очень тяжелое. Программа короткая — три-четыре месяца, — но тяжелая. Чтобы больные не погибали от осложнений, нужна гематологическая реанимация. Обычно реанимация занимает целый зал, там лежат больные. А этих больных надо изолировать, у них нет иммунитета, они гибнут от вирусов, от бактериальных инфекций. И уход нужен особый. Наш персонал специально обучен. Они не прикоснутся к руке больного, не обработав руки, не надев одноразовых перчаток. Больных обучают, как есть, как какать, как вытирать попу. Никто же не умеет. Подмывать надо, чтоб не поцарапать.
Через несколько дней, недель наступает тяжелое угнетение кроветворения. И эти больные могут жить, только если им замещают компоненты крови. Надо переливать огромное количество тромбоцитов. Если какая-то инфекция, то надо вводить противовирусные и противобактериальные препараты в больших дозах. Нередко больные имеют повреждения кишечника, и их надо переводить на парентеральное питание (внутривенно. — Newsweek). Некоторые не могут самостоятельно дышать — им нужна система искусственной вентиляции легких. У других останавливаются почки — тут необходим гемодиализ. Все это на короткий срок, потом люди выздоравливают и забывают об этом.
Есть какие-нибудь противопоказания к лечению?
Мы не можем не брать больных. Есть, к примеру, такая лимфосаркома Беркитта, это опухоль, которая растет если не по часам, то по дням. К нам поступают больные с огромными туморами: весь живот забит, почки сдавлены, не работают, мочеточники выведены наружу, бугры опухоли видны даже глазом. И мы берем всех.
Единственное препятствие к успешному лечению — это так называемая предлеченность, неадекватная терапия на ранних этапах болезни. Дело в том, что опухоль так же привыкает к действию противоопухолевых препаратов, как микробы привыкают к антибиотикам. Все та же дарвиновская эволюция, от нее никуда не уйдешь. Злокачественность именно тем и определяется, что ты начал лечить, помог, а она вывернулась и снова растет.
Вот, к примеру, лимфома Беркитта. В одном учреждении провели 40 больных на «золотом стандарте». Всем стало лучше. Но через год все умерли. И на черта мне нужны эти результаты?! Мы [такой метод] перечеркнули, это для нас эталон непригодности.
Чтобы избежать этого, надо было разработать принцип: добиться уничтожения опухоли в первом цикле терапии. И вот эти результаты получены.
Новые протоколы применяются только в вашем центре?
По нашему протоколу работают врачи 60-й больницы в Москве. Может быть, где-нибудь еще… Как нам удалось обскакать кого-то за бугром? Ну, может быть, это в некотором роде случайность, а может быть — нет. Там очень дисциплинированная медицина. И они живут по железным законам принятых программ, потому что за врачом стоит страховая компания: если врач допустил ошибку, надо платить. На почве всей этой страховой медицины выросла чудовищная бюрократия. А у нас врач может взять ответственность на себя. Поэтому нам легче создавать свои программы.
Но ни о каком долгосрочном лидерстве речи идти не может. Вообще, конечно, мы все в мире работаем очень близко друг к другу. За нами ухо в ухо идет Дитер Хельцер [из франкфуртской клиники «Онкологикум»]. Он наш друг, мы все свои данные сообщаем ему в письменном виде и даже по телефону. Все публикуем в интернете.
Что нужно сделать, чтобы распространить новые методы по стране?
В онкогематологии очень сложная диагностика. Зайдите в лабораторию, посмотрите — это черт-те какая техника. Опухоль диктует условия точной диагностики, и я должен эти условия принимать. Сколько в стране лабораторий, которые могут ставить такие диагнозы? Несколько штук.
Тут удивляться нечему — во всем мире такая же ситуация, в том числе и в Штатах. Это дорого, это высокотехнологично — держать специалистов везде невозможно. И врачи на Западе организуются вокруг [нескольких] центров — отправляют туда кусочки тканей, а там ставят диагноз. У нас, конечно, это не организовано. Это должен взять на себя Минздрав. Но он не берет. Почему? Черт его знает. Раньше не было таких успехов, жизнь не диктовала.
Потом, не хватает лекарств и реагентов на диагностику. Если бы нас ими обеспечивали, мы бы проворачивали больше больных. Вот есть такое понятие «квота». Дурацкое понятие. Попал я в квоту, не попал — я гражданин страны, будьте добры дать мне бесплатное лечение, остальное меня не интересует. Квоты недостаточно.
И медикаменты, и реагенты Минздрав должен брать на себя в порядке централизованной закупки. И не волноваться: никуда налево они не уйдут. Распределением мы могли бы спокойно заняться вместо них. Все врачи, которые этим занимаются, нам известны. И все было бы сделано.
Кадры не стали бы проблемой. Все заведующие гематологическими отделениями — наши ученики, они прошли подготовку на нашей кафедре, на базе этого института. Это мои добрые знакомые, мы говорим на одном языке.
Но все это большие расходы?
Деньги считать бессмысленно. На больных деньги все равно идут, а наши программы не дороже этих расходов. Конечно, есть затраты. Оборудование. Весь набор реанимационных мероприятий. Антибиотики. Но все это ерунда. Я повторюсь: подобные результаты в онкогематологии впервые. Прорывы такого рода я видел с прививками от полиомиелита, от оспы, с лечением туберкулеза: происходила мобилизация, бросали на болезнь все силы и ликвидировали ее. Я бы очень хотел, чтобы наши организаторы здравоохранения проснулись и повернули свои лица к науке. Ребята, бросьте туда все силы. Если есть способ излечения, человек от этой болезни умирать не должен.